le mot[1]

Dès sa fondation au IVe siècle av JC, le cynisme fait de l’animal un point central de sa pragmatique. La tradition veut[2] que ce soit le surnom de « vrai chien » attribué à Antisthène, le fondateur de cette pensée, qui donna son nom au cynisme (le mot « cynique » est basé sur le grec kunos, chien). Cette origine fait débat, et une autre généalogie associe ce terme au lieu où enseignait Antisthène, le cynosarge, c’est-à-dire le « portique des chiens », hors des murs de la cité d’Athènes sur la route de Marathon (et ce lieu marginal en lui-même, est à mettre en relation avec la marginalisation volontaire des cyniques vis-à-vis de la cité et de ses normes). Mais peut importe l’origine du mot “cynique”, l’important est de constater que les membres de cette école ont revendiqué ce surnom et l’ont considéré comme emblématique de leur démarche.
Un jour qu’Alexandre se tenait près de lui et disait « moi je suis Alexandre le grand roi », Diogène dit : « et moi je suis Diogène le chien ! » Comme on lui demandait ce qui valait le nom de « chien », il répondit : « ceux qui me donnent je les caresse de la queue, ceux qui ne me donnent pas, je les poursuis de mes aboiements ; quant aux méchants, je les mords.
On le voit, dans cet aphorisme rapporté par Diogène Laërce, le qualificatif de « chien » est pour Diogène le pendant de celui de « roi » pour Alexandre ; il définit de la même façon sa place et sa fonction au sein de la société. Les modalités de cette identification à l’animal sont complexes et ont largement varié pendant les presque mille ans de prospérité du cynisme antique. Je ne relève ici que les aspects fondamentaux de cet apparent rapprochement avec le chien qui se trouve au cœur de la démarche et du discours cynique.

L’amour de la nature

oleg kulik, i love europe2
Le terme de “cynique” peut, dans un premier temps, être compris comme l’affirmation d’une proximité vis-à-vis des animaux. La référence positive aux comportements du monde animal est un trait important du discours cynique. Par l’observation du monde animal et l’ascèse, « raccourcis vers la vertu »[3], l’homme peut arriver à une gestion plus efficace des problèmes quotidiens. De façon volontairement provocante, ils affirme que l’accès aux bonheur est facile, uniquement entravé par une série de normes et de goûts inutiles que seuls les hommes ont développés (« il répétait à cor et a cri que la vie accordée aux hommes par les dieux était une vie facile, mais que cette facilité leur échappe, car ils recherchent gâteaux de miel, parfums et raffinements du même genre »)[4]. L’observation attentive de l’animal est d’ailleurs à l’origine de la doctrine cynique puisque selon Diogène, c’est en contemplant le comportement d’une souris qu’Antisthène eut la révélation de sa pensée[5]. Ce regard positif porté sur l’animal doit être largement nuancé, et surtout, explicité. Car plus qu’un modèle, l’animal apparaît ici avant tout comme un formidable instrument rhétorique et pratique, une ressource sans fin pour critiquer et miner les bases de la société grecque. Si l’on examine avec plus d’attention la nature des discours cyniques consacrés à l’animal, il semble que l’on soit bien éloigné d’un quelconque sentiment de continuité avec le grand tout ou pire, d’une morale proto-écologique. En fait, bien des aphorismes montrent dans leur construction à quel point les cyniques ont une idée « basse » de l’animal. C’est notamment le cas dans les lettres pseudépigraphes attribuées à Diogène et Cratès (probablement rédigées entre le IIe siècle av et le Ier siècle ap JC) où l’animal est clairement présenté comme devant être assujetti à l’homme :
Les hommes ne sont pas fait pour les chevaux, mais le chevaux pour les hommes : dès lors tâchez de vous occupez de vous plus que de vos chevaux.
Et l’animalisation est clairement présentée comme négative :
Prenez l’habitude de manger du pain et de boire de l’eau ; et renoncez au poisson et au vin, car ils transforment les vieillards en bêtes, comme les philtres de Circé, et ils rendent les jeunes gens efféminés.
On le voit, l’animalisation chez les cyniques ne constitue pas un but, elle constitue même pour eux une manière de repoussoir. Plutôt que de dire que les cyniques cherchent à devenir des chiens, il est plus juste de dire qu’ils font les chiens ou qu’ils jouent seulement au chien : l’animalisation est eux un moyen et non une fin, c’est un procédé utile pour atteindre une vie raisonnable. C’est précisément parce qu’ils ont une image négative de l’animalisation que celle-ci constitue une pratique efficace : l’humiliation qu’elle implique est recherchée au titre de l’ascèse, de l’entraînement. Le maitre dit à l’élève:
Tant que tu craindras le mot chien, je t’appellerai ainsi ; or il est manifeste que jusqu’ici tu le crains[6].
L’auto-assimilation au chien oblige le philosophe à supporter les insultes, à ne pas tenir cas de l’opinion publique, bref, elle fonctionne comme un moyen efficace pour s’endurcir et s’obliger à l’autarcie, condition du bonheur. Mais, j’insiste, l’animal n’est ici qu’un moyen parmi d’autres pour renverser les valeurs de la cité grecque et n’est jamais considéré en lui-même. (les Vies et doctrines des philosophes illustres rapportent ainsi l’anecdote suivante, délicieuse : « Un jour il demandait l’aumone à une statue. Comme on l’interrogeait sur la raison qui le poussait à agir ainsi : « Je m’exerce, dit-il, à essuyer des échecs. » » DL VI, 49) Ce n’est pas un animal, c’est l’homme véritable que Diogène cherche en vain, en plein jour, sur l’agora à l’aide d’une lanterne (DL VI, 41) :
Un jour il s’écria : « Hola des hommes ! » tandis que des gens s’attroupaient, Diogène les frappa de son bâton en disant : c’est des hommes que j’ai appelés, pas des ordures
En bien des points le cynisme ne rompt pas avec l’humanisme grec, mais en constitue plutôt la face obscure et provocante. Je suis Elisabeth de Fontenay lorsqu’elle rappelle que bien des aspects de la démarche cynique ne se rencontrent jamais dans le monde animal (se contraindre à marcher sur du sable brûlant, dans la neige…) et relèvent plus d’une aspiration à une sur-humanité qu’à une volonté de rapprochement avec l’animalité véritable :
Car le paradoxe qu’ils n’ont nullement contrôlé, c’est qu’à vouloir faire la bête, ils ont fait l’ange, et qu’à force de répudier le zoon politikon et le zoon logicon, à force de vouloir faire les zoa (bêtes ou bestiaux) ou les prétendus vrais chiens, ils ont plutôt réussi à s’égaler à des dieux impassibles et autarciques[7].
Toute la question est ici de savoir si ce paradoxe était effectivement “nullement contrôlé” par les cyniques; ceux-ci n’ont jamais revendiqué l’animalisation comme un idéal en soi, et le chien comme un avenir pour l’homme. D’ailleurs, les cyniques ne vivent pas spécialement dans la proximité des bêtes et Diogène n’a aucun scrupule à conduire ses disciples à la chasse (DL.VI, 31). Si la transformation en chien n’est pas véritablement recherchée, le fait de prendre ce dernier comme « animal-totémique » permet de résumer remarquablement les positions de ces philosophes contre la cité et ses normes. La compréhension de ce rapport ambigue à l’animal passe par une réflexion sur la conception cynique de la Nature. Il faut se rappeler que c’est le non-respect de cette dernière qui se trouve à l’origine de tous les maux :
Alors qu’ils devraient vivre heureux en ayant choisi, au lieu des labeurs inutiles, ceux qui sont conformes à la nature, les gens, à cause de leur folie, sont malheureux. » (DL. 71)
Cette nature qui est condition du bonheur est une nature analogique, où chaque existant possède sa nature propre qu’il doit respecter. C’est ce qui transparaît à travers la série des aphorismes cyniques: en somme, il faut que l’homme soit fidèle à sa nature de la même façon que le chien est fidèle à la sienne[8]. C’est dans ce sens que l’animal sert de moteur et de source d’inspiration pour les cyniques. L’animalisation est ici seulement critique, elle permet à la fois de prôner un mode de vie naturel auquel les animaux se conforment et une remise en cause des différentes conventions sociales jugées inutiles. Ainsi, en prenant le prétexte d’être un chien, le cynique mange de la viande crue (DL. VI, 34), et rompt ainsi avec la triangulation sacrificielle, pilier de la société grecque. A un autre bout de la chaîne alimentaire, Diogène refuse la sépulture et s’applique à ce que son corps soit dévoré par les chiens après sa mort, pour leur être utile… Il remet ainsi en cause les pratiques funéraires traditionnelles et de toutes les valeurs qui s’y attachent (combien d’exploits Achille doit-il réaliser pour que le corps de Patrocle ne soit pas livré aux chiens ? Héroïsme stupide pour un cynique).
L’appellation de « chiens » est une arme, un outil, plus qu’une volonté de transformation. C’est une posture signifiante qui permet de promouvoir de façon brutale et efficace tout un ensemble de critiques que les cyniques adressent à la société. Le mouvement vers l’animal n’est qu’une transgression parmi d’autres, mise en avant pour des raisons avant tout pragmatiques au sein du système cynique[9]. Reste un doute, 1500 ans après la mort du dernier d’entre eux, on se demande encore dans quelle mesure cette arme était effectivement contrôlée par ceux qui l’utilisaient, ou si elle ne créait pas sa logique propre entrainant dans des régions plus obscures ceux qui en faisaient usage…
photos : i love europe, et !Non je ne peux pas me taire / I Can Not Keep Silence Any More - Oleg Kulik, 1996

Notes

[1] J’ai utilisé : L. Paquet, Les cyniques grecs. Fragments et témoignages, Presses de l’université d’Ottawa, Ottawa, 1990. Cet ouvrage compile et traduit d’ensemble du corpus cynique grec parvenu jusqu’à nous, auquel j’ai ajouté les Lettres de Diogène et Cratès (G. Bombi et D. Deluele trad., Actes sud, 1998).
[2] Diogène Laërce, Vies et doctrines des philosophes illustres, Paris, Librairie Générale Française, 1999, VI, 13, p. 691 [abrégé dans le corps du texte en « DL »). Attention, nous appellerons systématiquement « Diogène Laërce », le compilateur du IIIe siècle de notre ère, et « Diogène », Diogène de Sinope, le plus célèbre des cyniques.
[3] Diogène Laërce, Vies et doctrines des philosophes…, op. cit., VI, 71, p. 737. M.O. Goulet-Cazé note que le terme « ascèse » couramment employé doit ici s’entendre sans l’idée de mortification propre au christianisme, les termes d’ « entraînement » ou d‘“endurcisement” seraient plus littérals, cf L’ascèse cynique. Un commentaire de Diogène Laërce VI 70-71, Paris, Vrin, 1986. Prenant pour prétexte de l’analyse de cet sentence, cette ouvrage constitue peut être la meilleure synthèse contemporaine sur le cynisme antique.
[4] Diogène Laërce, Vies et doctrines des philosophes…, op. cit., VI, 44, p. 721. M.O. Goulet-Cazé rapproche pertinemment cette proposition des discours des gymnosophistes : l’auteur les cite d’après Strabon (XV 1, 64) «  Autrefois tout était plein de farine d’orge et de farine de froment, de même que maintenant tout est plein de poussière. Des sources coulaient, des source de lait aussi et il y avait même des sources de miel, de vin et certaines d’huile. Mais à cause de leur besoin de satiété et de luxe, les hommes tombèrent dans la démesure. Zeus, qui avait pris en haine l’humaine condition, fit tout disparaitre et produisit la vie selon l’effort. Lorsque la tempérance et les autres vertus arrivèrent au milieu des hommes, à nouveau régna l’abondance de bien. Mais désormais l’écueil de la satiété et de la démesure est proche et la disparition des biens risque de survenir. ». cf. L’ascèse cynique…, op. cit., p. 59-60. Il existe une grande proximité dans la culture médiévale entre le discours prêté aux cyniques et celui prêté aux brahmanes et aux gymnosophistes.
[5] Diogène Laërce, Vies et doctrines des philosophes…, op. cit., VI, 22, « c’est parce qu’il avait vu une souris qui courait de tous cotés, sans chercher de lieu de repos, sans avoir peur de l’obscurité ni rien désirer de ce qui passe pour des sources de jouissance, que Diogène découvrit un remède aux difficulté dans lesquelles il se trouvait », p. 707-706.
[6] id. p. 22. C’est dans l’usage de l’insulte que la conception méprisante qu’on les cyniques de l’animal se révèle. En un mot, plus le statut de l’animal est bas, plus l’insulte que représente l’animalisation des cyniques vis-à-vis de la société est efficace : « Un jour qu’il parlait sérieusement et que personne ne s’approchait, il se mit à gazouiller. Comme les gens s’étaient alors attroupés, ils leur reprocha de venir avec empressement pour écouter des niaiseries, mais de tarder négligemment pour les choses sérieuses. » (DL. VI, 27). On le voit, pour que l’argument de Diogène fonctionne, il faut que le gazouillement soit considéré comme un discours stupide et dénué de sens…
[7] E. de Fontenay, Le silence des bêtes. La philosophie à l’épreuve de l’animalité, Paris, Fayard, p. 155. Elizabeth de Fontenay fait dire aux cyniques (en parodiant la devise des de Rohan) : « Chien ne puis, homme ne daigne cynique suis. »
[8] Ce raisonnement est également très présent dans l’animalisation médiévale. Cf. l’article de Vincent Jolivet, « Nature adamique et nature déchue. Une culture qui ne dit pas son nom », dans G. Bartholeyns, P.-O. Dittmar, Th. Golsenne, M. Har-Peled et Vincent Jolivet dir., Adam et l’astragale. Essais d’anthropologie et d’histoire sur les limites de l’humain, Paris, Éditions de la Maison des Sciences de l’Hommes, 2009.
[9] Diogène Laërce ne s’y trompe pas lorsqu’il évoque la commensalité avec l’animal prônée par les cyniques entre deux transgressions fondamentales des coutumes de la cité. («  Il n’y avait rien de déplacé à leurs yeux à s’emparer d’une offrande dans un temple ou à goûter de la viande d’un animal. Rien d’impie non plus à manger aussi de la chair humaine, comme l’attestent les coutumes des peuples étrangers. » DL. VI 73)




Честное пионерское

Ольга
Рыжкова Ольга Рыжкова

Олег Кулик: человек-провокация

 Оле́г Бори́сович Кули́к (15 апреля 1961) — русский художник украинского происхождения, один из ярких представителей московского акционизма.

 

11 июня 2013 15:01
Редактор «Русского пионера» Ольга Рыжкова встретилась с художником Олегом Куликом – и он рассказал о том, как стал собакой.
Олег Кулик обрёл мировую славу, буквально сорвавшись с цепи в начале 90-х: на заре акционизма он явился современникам абсолютно нагим, в образе бешеной собаки - и символизировал для всего мира голодного и озверевшего от перестройки homo soveticus, брошенного в разломе двух эпох. Он кусал прохожих в Цюрихе и Нью-Йорке, жил целый месяц в собачьей конуре в Стокгольме, отпевал коров в мясном ряду московского рынка и проповедовал рыбам на дне лондонского аквариума. Его перформансы неизменно шокировали, часто заканчиваясь арестами. В 21-м веке художник уже работал с другими формами искусства – но никто так и не смог забыть легендарного человека-собаку. Крупнейшие музеи мира хранят в своих собраниях его видео и обнаженные фотографии с акций. А в 2010 году Московский театр Практика поставил о жизни Олега Кулика спектакль «Игра на барабанах». 
Человек-театр и человек-космос, с бьющей через край харизмой. Разговор лился живой непрекращаемой волной – хотелось записывать и записывать. Вот лишь небольшая глава, некоторые моменты невероятной биографии и исканий художника – и если вы "плаваете" в понятиях современного искусства – почитайте, будет полезно.
 
Другая жизнь
В театр я попал лет в 14 – пришел туда исключительно для того, чтобы скрыться от реальности. Жизнь была неинтересная, скучная - со сплошными принуждениями и долженствованиями – а на сцене я вкусил жизнь другую – особенную. И именно она стала для меня настоящей. К тому же, мне сразу достались яркие роли: в одной пьесе я играл дьявола, в другой - дракона. И я просто упивался этим новым, кайфовал. Но со временем начал замечать, что все персонажи у меня выходят одинаково: будь то белогвардеец или Бонч-Бруевич. И хотя нашлись люди, которые приходили именно на меня – они тоже вели себя почему-то одинаково: в каком бы образе я ни появлялся на сцене - они всегда начинали ржать. А наш режиссер ругал меня за то, что я перетягиваю одеяло на себя, и заявлял, что я вообще не актёр. Хотя и признавал, что способности у меня имеются, вопрос – какие. По сути он был прав: я всё время был гипертрофированным собой, меня вечно тянуло уйти от текста, переиначить, рассказать всё по-своему. А какому режиссеру это понравится? Даже если он и немец. В конце концов, из театра я ушёл. И немного помыкавшись, стал заниматься в художественном училище – там тоже эта «другая жизнь».
После училища я засел в подвале – занимался «прозрачным» искусством: вырезал из стекла, и всё хотел сделать что-то тонкое, неуловимое. Едва ощутимый образ – тот, который нужно искать и можно додумать. Но это оказалось никому не нужным. На дворе были 90-е, разруха – время конкретики и витальных потребностей. Найти бы пожрать. Я остался непонятым. И уже начал думать, что жизнь закончилась. Хотел всё бросить и уехать куда-нибудь в самую далёкую глушь. 
 
Как я стал акционистом
И тут мне сказали, что Москву собирается посетить современная британская художница Патрисия Кокс. Она делала слепки с людей и выставляла фрагменты человеческого тела – и надо было как-то её выставку презентовать. Профессионалов, в отличие от сегодняшнего дня, на этом поприще не было – и обратились ко мне. Сколачивать какие-то подиумы из досок и делать монтаж на тот момент было дорого – и я придумал слепить эти подиумы из снега. Человеческие фрагменты на снегу – концептуально. И дешево, даже бесплатно - его навалом, этого снега за окном. Британская сторона поинтересовалась: «Не будет ли он таять?» – «Нет-нет», - говорю: «Это же русский снег, мы его сформируем хорошенько – и отлично будет. Он крепкий». (Я тогда и не знал, на что я подписываюсь, и куда вообще меня эта Патрисия фрагментарная заведет). 
Наступил день открытия экспозиции. Снег, конечно же, начал таять, всё стало плыть и разъезжаться – как в плохой сказке (хотя, по-моему, это было хоть действо какое-то). Разъяренная Патрисия вместе со своей помощницей вызвали меня – мол, ты виноват, испортил всё, но мы придумали, как выйти из этого дурацкого положения. И вот он - твой, так сказать, шанс отработать косяк. Сделаем с тебя слепок прямо на глазах у зрителей! Это было странно – но отказываться как-то неудобно. И подумал еще: ну, наверное, как натурщика обмотают тряпкой – потерплю, ничего. А они мне: «Раздевайся». Как? Холодно ведь. И стыдно. И к тому же – я совсем не красавец, чтоб вот так вдруг обнажаться при всех. - «Нет, ты должен быть голым. Мы с твоей пятой точки сделаем отпечаток – круто будет. Арт-объект». Я в ужасе. Голышом! Какая изощренная месть за снег! Но отступать было некуда – тем более, если женщины просят… Хоть и британские. Пришлось снять одежду. Меня нагого повели в зал и посадили торжественно на самом главном подиуме - на стульчик, вымазанный предварительно специальным составом. Глаза не знаю куда деть. А эти две в халатах и перчатках крутятся вокруг меня – картинка не для слабонервных. Сижу-дрожу. Арт-объектствую. Приходят люди, тает снег. Анатомический театр. Я в какой-то момент даже забылся, можно сказать, привык, что меня разглядывают. Но тут наступила кульминация пьесы -  момент отчуждения слепка. Оказалось, мои британские экспериментаторши его не продумали. Забыли как-то, что мужчинам свойственен по природе некоторый волосяной покров. Отдирали в итоге этот человеческий фрагмент нечеловеческими усилиями. Жесточайшая арт-эпиляция. Натерпелся. Так я по воле женщин стал акционистом. 
Потом опять был период глухоты. Апатия и раздражение. Уже и путч случился, пустые прилавки, криминал разгуливает, бардак. Какое к черту искусство? Мне к тому моменту уже 33 года стукнуло – разочарование в жизни полное, опять тянуло уехать куда подальше. И тут звонит Марат Гельман: «Идеи есть?» - я ему: «Да какие идеи? Искусство никому не нужно. Сидим тут по подвалам – озвереешь. Можешь привязать меня как собаку к галерее – буду лаять от безысходности и народ пугать. Идеи!». В тот период было очень сложно что-либо противопоставить реальности. Ведь исторически складывалось так, что художник делал нечто за гранью, особенное, потрясающее… А тут и так потрясения на каждом шагу! Плевать все хотели на художника. (Я вообще потом пришел к мысли, что чем безумнее времена – тем ровнее, вывереннее и гармоничнее должно быть искусство). А к моменту звонка Марата я сделал ряд партизанских перформансов с собакой, охраняющей шедевры в Пушкинском музее с фотографом.
 
Рыночная проповедь в условиях рыночной экономики
Я решил сделать акцию в защиту животных на Даниловском рынке и пришел туда договариваться. Большие люди с большими руками в измазанных кровью фартуках смотрели на меня дружелюбно, но с недоумением. Минуту. И продолжили заниматься своим делом. В итоге действовал опять же партизанским методом. Высмотрел мясника – огромного, с кудрявой шевелюрой и румяным лицом. Он орудовал своим топором, а рядом громоздились ящики. Я тихонько по ним забрался и встал – ну, думаю, не будет же он меня топором по ногам лупить. На голове у меня терновый венец мученика – причем мой товарищ так основательно его натянул, что на лбу достоверно сочилась кровь. На руках – младенец-поросёнок сложил копытца, мы его тут же купили. Я стою и читаю проповедь – мычу. А скажу вам, мычать долго – муторное и неблагодарное занятие. И что дальше делать – неясно. Я думал, будет скандал, разборки… Но не тут-то было. Если Христос выгнал торговцев из храма – то в храме торговли всем было по барабану на пророка. Меня никто и не думал прогонять. Но какой-то народ всё же стал кучковаться вокруг. Мой мясник, немного понаблюдав, обернул ситуацию в свою пользу: мол, рекламная акция, оригинальный подход, промо-проповедь, подходи-бери. Торговля бойкая сразу пошла. А пока народ толкался, выбирая голяшки и шею, я по-тихому ретировался. Судьбы животных в этой стране тоже никого не волновали.
 
Московская сторожевая
Через какое-то время опять позвонил Гельман. Тут, говорит, открытие одно намечается – будешь собакой, как хотел, привяжем тебя на входе. Приедут журналисты, напишут. Я согласился – но только сказал, что нужно всё продумать. Оставалось три дня. У меня уже заранее по коже бежал мороз, я стал готовиться. Решил репетировать дома. Говорю жене: сиди тут, а я из другой комнаты собакой к тебе приду. Бегал на четвереньках, отбивал коленки. Она смеялась разве что… Всё равно, говорит, не собака ты, а мужик. 
В день акции решили отказаться от привязи – уж больно она сковывала движения. К «собаке» приставили «хозяина» - пригласили поэта Сашу Бренера ходить со мной на поводке, отрешенно читая стихи, олицетворяя тем самым высшую сущность человека, а я, соответственно, – низшую, животное начало. Мы приехали на место. Страшно – не то слово. Мне ребята предложили водки – не пошла. И вот уже пора начинать. Саша в пальто бормочет под нос стихи, я в голом оцепенении – Марат буквально выталкивает нас за дверь. Оказавшись на улице на четвереньках, бегу вперед. Саша замешкался – ошейник впивается в шею, я ощущаю головокружение, хриплю. На улице кучка людей. Я повыл немного: У-у-y-y-y-y. Полаялал. Кусил кого-то. Всё как во сне! Очутился вдруг на проезжей части. Помню застывшие от ужаса глаза водителя – он остановился, держа на вытянутых руках руль и вжавшись в сидение. Я запрыгнул на капот. Машины стали резко останавливаться, образовывалась пробка, толпа густела. Бросался на автомобили. Слышалось: «Довели человека!». А Саша повторял фразу из Вертинского: «В бездарной стране. В бездарной стране…». Мелькали вспышки камер, в воздухе какое-то носилось причитание. Потом мы узнали, что кто-то вызвал омон – но они не смогли к нам пробраться из-за этой самой пробки на Якиманке. В общем, хорошо, что меня к машинам потянуло. Холод был адский – около нуля. Через 10 минут я уже не чувствовал тела, Марат дал отмашку заканчивать. Мы убежали. Ребята вылили на меня бутылку непригодившейся водки и усадили в машину. Я только по дороге увидел, что весь ободранный и в крови. Дома почувствовал полнейшее опустошение. Наутро не понял – было это всё или приснилось. Никому не звонил – не хотел. Потом включил телевизор – там наша акция. По другому каналу – тоже. Кто-то принес газету. Оказалось, написали всюду и показали нас – в том числе за границей, назвав нашу выходку «актуальным социальным перформансом»,  «превращением в зверя брошенного на произвол судьбы советского человека», «актом безысходности времен перестройки». Собаку нашу услышали, и я вдруг стал актуальным художником.

 
Собачий экспорт
Потом нам позвонили из Цюриха и попросили повторить акцию на открытии выставки современного искусства «Знаки и чудеса» в музее Кунстхауз – это уже было серьезно, под одной крышей с Ильей Кабаковым  и Дэмиеном Хёрстом. Я уже не говорю про Мунка, Пикассо и Моне из постоянной экспозиции. К тому моменту московская «собака» обросла легендами, говорили даже, что я кому-то ухо откусил. Я полетел в Швейцарию на последние деньги и с огромной цепью в чемодане, чтобы 31 марта приковать себя к Кунстхаузу. Пришел в музей на рекогносцировку. Помпезное сооружение, лестница в три пролёта, белоснежный мрамор с красной ковровой дорожкой... Саша Шумов, русский критик, с чьей подачи здесь организовывали «собаку», менялся в лице: был то в цвет дорожки, то в цвет мрамора - глаза бегали, мямлил. И тут я понял, что это – полнейшая авантюра, ничего не было согласовано! Вляпался, короче. Еще и за границей. Но это меня разозлило по-хорошему, раззадорило. Думаю, я вам сейчас покажу! Но при этом совершенно не знал, что конкретно буду делать. Пошел искать себе место на музейных просторах. Как-то неумело, понарошку будто бы раздумывая: за этой колонной буду собачку изображать, или вот тут, за этой статуей. Но потом идея пришла сама: я перекрою вход в этот ваш прекрасный швейцарский музей. И всё сразу же стало просто и понятно. Пошел в хозяйственный магазин и купил хитрую, правильную штуку, дугу с болтом - замок, который просто так не снимешь. Нарезной карабин. Мне нужно было цепь с этой штукой соединить – и всё. Капут алюминиевым дверям. 
В 19:00 приезжаем в музей и прячемся за скульптурой Марини «Падающий всадник». В 19:30 раздеваюсь, обмазываюсь жиром для подводного плавания, обматываю скотчем коленки. С тоской смотрю на огни кофеен, где пьют горячий глинтвейн, играет музыка, и так уютно там… И зачем мне это всё? Ближе к 20:00 вылезаем из засады, и гремя цепью шествуем к входу. Ощущения – аккурат перед казнью. По дороге натыкаемся на мэра Цюриха: «Здрасьте!», говорю. В ответ европейская вежливая сдержанность – шастает экспозиция, ну мало ли. Настраиваюсь. Как начать? Не знаю. Сердце бешено колотиться – не знаю! - скользкий мрамор, тишина, двери – не знаю! – выбегаю, врезаюсь в камеру. Вот и появление эффектное. Оператор неловко валится на землю, покусываю его. Двери надёжно заперты. Вою. Рычу. Собирается толпа. Худые мужчины в элегантных пальто, женщины в прическах и на шпильках - эстеблишмент с золочеными пригласительными хочет попасть на вернисаж. Держу оборону. Скольжу, оставляя жир на их холеных руках (кто-то написал потом, что у советских людей от голода уже выделяется нездоровый вонючий жир – а жир-то швейцарский был, между прочим). Вижу известного немецкого художника в замшевой курточке – ну, брат по цеху, поймет – валю на землю. Охранники музея сдуру в это время открыли черный ход, который до этого лет двадцать не работал: а там провода, паутина, залежи какие-то. И часть публики пробиралась через него, спотыкаясь и ломая ноги. А моей беготне конца и края нет: прибывают новые и новые люди, журналисты. Вечная беда с финалом. А я уже весь горю, задыхаюсь, не понимаю – что делать? Заканчивать надо – но как??? Не поклониться же и сказать: «Спасибо за внимание!». Думаю – ну всё, потеряю сознание или умру тогда. И тут – мольбы услышаны – приезжает полиция. Долго присматриваются. Им объясняют – мол, художник. Я принципиально сижу на земле, лаю. Меня арестовывают, затем так на четвереньках и ведут в тюрьму – победа! Полицейские к отряду человекообразных меня не причисляют, я – собака! Аплодисменты. Кто-то кричит вслед: «Оставьте его – он самый интересный экспонат на выставке!». Занавес. 
Шумов рассказывает, что теперь меня упоминают там в каждой статье про современное искусство. Швейцарцам скучно живется - они любят, когда их кусают.
 
Человек.dog
Как-то позвонили из театра Практика: будем делать про вас спектакль в рамках проекта Человек.doc. Мы начали работать – у меня брали многочасовые интервью, а потом из полученного материала делали сценический текст. Потом мне его нужно было выучить и играть самого себя. Откровенно, без прикрас анализируя собственную жизнь. Разговор публичный, но требующий внутреннего взгляда на себя, как бы без посторонних глаз, -взгляда медитирующего человека, абстрагировавшегося от реакции окружающих. Задача трудная. А со мной еще приключилась моя детская театральная беда: текст в голове не укладывался, я быстро переходил на свой собственный язык – ничего не получалось. Режиссер Эдик Бояков уже не знал, что со мной делать. Говорю, пусть тогда актёр играет. И могу вам сказать, Антон Кукушкин в «Игре на барабанах» сделал что-то невероятное: перенял мои интонации, мимику – вжился в меня так, что на время спектакля действительно становится мной. Мне первые разы было жутко смотреть, не по себе. В психологии есть такая практика - отсекание прошлого: когда ты слышишь описание своей жизни из уст другого человека, и совершается некий перенос. Обнуление. Под занавес премьеры у меня было ощущение, что я умер. Всё отговорило – и началось заново. И теперь, если я рассказываю о прошлом – это для меня не моя жизнь, а написанная кем-то история.
А собакой мне было суждено стать: мама меня рожала 15 апреля 1961 года, и медсестры в больнице шумели, активно обсуждая полёт Гагарина в космос. И она всё время думала: «Человек в космосе? Нет, не может быть. Это собака! Зачем бы они его туда отправили? Что там человеку делать одному?», - тогда ведь без конца собак запускали... И на фоне этих мыслей появился я. 
                                        



 ეს ჩინური ცინიკური რეალიზმია,ხელოვნებაა